Давно известно,

что богатейший источник бытовой информации о жизни в ту или иную эпоху - писатели второго и третьего разряда. Именно у Загоскиных с Боборыкиными прочтешь, в котором часу в доме провинциального почтмейстера средней руки подавали самовар, и из какой материи были штаны у дворника.

Откуда бы, кажется, такое впечатление? Разве писатели первого и высшего разрядов скупились на бытовые подробности?

Но дело в том, что когда мы читаем у Толстоевского: "он позавтракал устрицами у Елисеева" - мы понимаем, что это не просто так. Здесь великий писатель нам что-то хочет сказать. Может быть, у Елисеева ели устриц только парвеню, или туда ходили завтракать только тайные осведомители. Может, эти устрицы стоили по золотому за штуку, или писатель хотел уморить героя несвежими головоногими, да передумал. Может, у Елисеева вообще никогда не подавали устриц. Может быть, устрицы символизируют подавленную страсть героя к собственной матери или иронически предвещают мировую войну.

А если мы прочитаем про устрицы у Спиридона Свиридова - мы знаем, что устрицы - это устрицы и ничего больше. Даже если и был какой-то тайный смысл, он давно выветрился. И кому может быть интересно, что хотел сказать читателю Спиридон Свиридов? Пусть спасибо скажет, что читают.

Молодая особа из Дрездена, - говорит поэт, -

Заглянула в полночные бездны, но

С грустью там увидала
То, что не ожидала
Увидать та особа из Дрездена.

Подобно этой особе почувствовал себя и я, прочитав прославленный некогда роман прославленного некогда Гюисманса "На дне".

Не слишком молодой литератор переживает кризис среднего возраста. Он мучится творческими, философскими, религиозными и психологическими исканиями, а попутно пишет книгу о Синей Бороде. Желая собрать материал для книги, он подружился с загадочным доктором - философом и циником с широким кругом знакомств. Тот сводит его с интеллигентным звонарем - твердым в вере католиком, у которого жена превосходно готовит. В квартире звонаря они собираются и обедают каждую неделю, причем к звонарю приходит в гости и астролог. Эти двое со вкусом рассказывают ему о древних и современных сатанистах и потом все вместе рассуждают о будущих судьбах религии и человечества. Между тем, литератор заводит интрижку с благочестивой супругой профессора церковной истории, у которого на журфиксах бывает весь цвет парижского сатанизма, в том числе и главный по этому делу, каноник Докр. При помощи любовницы литератор попадает на черную мессу каноника. А в скором времени и книгу дописывает.

И что же? Вот он пережил роман с профессоршей, переспав с ней, в частности, на постели, усыпанной крошками гостий. Побывал на черной мессе (описанной в самых безобразных деталях, по методу натуралистической школы). Написал по методу этой же школы толстую книгу о маршале де Рэ, не скупясь на безобразные детали. Побеседовал с богословски образованным звонарем, с величайшим астрологом современности, с другом - доктором и философом - о судьбах Франции, христианства и человечества. И что же? Он сам сделался сатанистом? - Нет. Монахом? - Ничуть не бывало. Спился и умер в канаве? - Нисколько. - Бросил все и уехал в Калифорнию? - Ничего подобного. - Пал жертвой темных чар каноника Докра? - Делать больше нечего. - В конце книги он все так же сидит на стуле, трескает за обе щеки звонарский обед и мучится творческими, философскими, религиозными и психологическими исканиями.

Ровно ничего не происходит и с другими гостями звонаря. Сам звонарь, уходя звонить, жалуется, что большой колокол еле держится, надо мастера позвать. Но колокол не падает на него и не расшибает в лепешку. На астролога навел порчу злой каноник. Но астролог съездил к экзорцисту и вылечился. Даже профессорша, кажется, все так же ездит на исповеди к своему духовнику и устраивает журфиксы.

И вот при таком "сюжете" - какое богатство деталей, сколько "быта"! Как будто весь роман только для этого и существует. Каждый обед у звонаря скрупулезно расписан по меню: суп, жаркое, салат, десерт, кофе, вино, ликеры. Если на обед потофе, то в полном согласии с правилами гастрономии Гюисманс сперва описывает бульон, а потом - мясо с овощами. Когда к герою приходит любовница, мы вместе с ним готовимся к ее приходу: какие именно куплены угощения, какие ликеры и почему, где они куплены и куда поставлены. Но - ужас - она вот-вот придет, а в маленькой квартирке такая пыль, грязь и беспорядок! Писатель принимается за уборку - сначала в гостиной, потом в спальне, и, наконец, в ванной:

"Тут он, обескураженный, остановился. На бамбуковой полке над умывальником был хаос пузырьков и флакончиков. Решительно хватал он пузырьки, начищал донца и горлышки наждаком, оттирал этикетки гумиэластиком и хлебным мякишем, затем вымыл с мылом ванну, погрузил гребешки и щетки в раствор нашатыря, раздул пульверизатор и опрыскал ванную персидской сиренью, вымыл линолеум и протер тряпкой стульчак и трубы. Охваченный манией чистоты, он полировал, тер, скреб, увлажнял и осушал широкими, размашистыми движениями руки. Он больше не злился на консьержа: жалко было, что старый мошенник не оставил ему больше работы!"

Вот где бы мы без Гюисманса узнали, как в конце девятнадцатого века холостые литераторы наводили порядок в уборных?

Подлинная этимология: ruffian; холоп

1. Английское слово ruffian (хулиган, разбойник, негодяй) по толкованию Ноя Вебстера означает "A boisterous, brutal fellow; a fellow ready for any desperate crime; a robber; a cut-throat; a murderer."
Оно происходит от Russian (русский); вплоть до середины девятнадцатого века обе s в этом слове обозначались особой, ныне вышедшей из употребления буквой "с-долгое":

(image source: http://azangru.livejournal.com/83461.html).
Как можно видеть, она очень похожа на f. Невежественные "просвещенные мореплаватели" именно так её и читали, и благодаря исконно присущей англичанам русофобии и трусливому страху перед русским оружием это слово сделалось синонимом бандита.

2. Слово холоп (вар.: хлоп, хлап, халапай) происходит от обычая призывать слуг хлопком в ладоши. Холоп есть тот, кого зовут таким образом (ср. у Некр.: "люди холопского звания").